А дом мой строится, строится. Я хочу написать о доме, чтоб было, за что еще больше презирать себя, когда он будет достроен и заселен, а я по-прежнему жива.
Нет, неправда. Я хочу дать кому-то прочесть то, что не имею сил сказать. Попросту не хочу умирать, не хочу прыгать с крыши этого дома в грязную стройплощадку. Хочу, чтобы кто-то прочел… и что-то сказал… Не знаю, что. И не знаю, кто.
Я хожу мимо дома и считаю этажи. Там четыре этажа сейчас, причем четвертый построили за один день. Надеюсь, они закончат до того, как сойдет снег. Мысль о том, чтоб идти, вытаскивая ноги из мокрой глины, противнее той, что я сяду на покрытый известкой оконный проем. Потому что знаю, даже если и сяду, то все равно пойду обратно, хлюпая все той же глиной.
Когда представила, как будет выглядеть мое лицо, если приземлюсь мордой вниз, испытала шокирующую (сперва) радость.
Вы думаете, что самоубийства совершают только такие? Худые большеглазые девушки, тонкими, покрытыми черным лаком ногтями вырывающие сердце себе, партнеру, читателю?
Голос, песня, небо. Вот оно как. Как банально! Нет, чтоб сказать – не смог, не хватило сил, смелости, глубины внутреннего несчастья. Не сумел совладать с инстинктом самосохранения. Это было бы правдивей и (ха-ха) оригинальней.
Говорят, чтобы в наше время получить премию по литературе, надо написать о бездетной, хромой, и несчастной старой деве. А разве таких не существует? Или они менее достойны описания, чем накаченные супермены и красавицы-золушки, становящиеся актрисами и выходящие за миллионеров?
Подумала, что мне вполне хватит семи этажей. Сначала мысль вызвала страх. Но он быстро прошел.
Мечтаю о том, чтоб однажды позвонил телефон, и я услышала голос: «Номер я набрал наугад. Я стою на балконе десятого этажа и собираюсь прыгнуть вниз».
А я бы ответила: «Как здорово, один самоубийца звонит другому самоубийце. Знаешь, я живу на Звездной, встретимся там через 15 минут» - «Зачем?» - «Мы зайдем в булочную и купим мороженого и черного хлеба. Будем есть мороженое и отковыривать хрустящие корочки, и рассказывать о способах, как себя убить, а потом анекдоты и начнем смеяться. И пойдем кормить уток на пруду у церкви. А в конце я скажу: выполни мою несложную просьбу» - «Какую?» - «Позвони мне завтра…»
Я представляю себя, заходящей в подъезд без дверей, поднимающейся по лестнице без лампочек, и стоящей на подоконнике, упершись руками в оконный проем без рамы. Я представляю себя летящей вниз, кричащей, кувыркающейся в воздухе. Я верю во все это, я верю, что перелезу через сетчатую ограду стройки, хочу верить, что посидев и подумав на этом подоконнике, я все-таки найду силы (слишком долго они копились) сделать один шаг. Я рисую себе изображение моего лежащего тела, но вижу его со стороны. Я не могу себе нарисовать, что будет, когда тело коснется земли, тогда, после боли и собственного оглушающего крика. Не могу представить , как буду мертвой, совсем, без ада и рая, без реинкарнаций. Я не могу поверить в смерть.
Да, я мечтаю услышать звонок, но никогда и не думала позвонить сама. Чтобы сказать: «здравствуйте, я звоню наугад…» Хотя иногда ночами так хочется просто услышать человеческий голос. Тогда я звоню в службу точного времени. Нет, мне совсем не нужно время. Там девушка с намагниченным голосом скажет часы, минуты и секунды, а потом девушка с голосом из «секса по телефону» начнет рекламировать диваны. Но я не слушаю ее слащавую рекламу. Иногда не слушаю даже секунды. Мне хватает количества минут, чтобы устыдиться.
Услышала в метро фразу: «… и тогда я поняла, что никто не позволит мне умереть…» Захотелось, как в том анекдоте, плакать и смеяться. Плакать оттого, что никто не позволит ей умереть, что она это поняла и что ей есть, кому говорить такие слова. Смеяться оттого, что мне никто умереть не помешает. Кроме ненавидимой мною меня, разумеется.
А когда начинала, думала писать о чем то важном. Не выйдет. На бумаге останутся короткие глупые фразы. А мысль летит дальше, не остановить. Фразы способны только родить новую мысль, когда их прочтешь. Или не способны.
Хоть бы утром не проснуться.
Слова «сезонное весеннее периодическое обострение хронической депрессии» радуют медицинским, длинным и почти рифмованным звучанием. Видимо, потому, что других поводов для радости нет.
Паук сидит в тазу. Я дышу на него и он бежит. Он появился в коридоре, когда мне было совсем хреново. Он пытался мне что-то напомнить. Детство и других пауков, которых я кормила мухами. Напомнить мне меня. Я не знаю, что с ним делать. Выкинуть в форточку на снег? До вентиляции мне не дотянуться. Остается – убить.
Психологи считают, что около пяти лет дети начинают задумываться о смерти. И тогда же осознавать себя. Я о смерти мечтала. Сколько себя помню. Вспоминаю: я в детском саду, мне четыре с половиной года. Ко мне подходит девочка и просит открыть рот. И я открываю, зная, что туда может быть брошено что-то неудобоваримое. Все равно открываю.
- Подними язык, - говорит она и внимательно смотрит туда.
- У тебя под языком текут кровь и вены, значит, ты скоро умрешь.
Моя мысль: хоть бы это случилось до пяти лет.
Тот, кого она полюбит крепче,
Тот ужален в сердце злой тоскою.
О, как она любовно ночью шепчет
О великой радости покоя.
Угадайте, кто автор? Правильно, не профессиональный поэт. Максим Горький, «Смерть и девушка»
Именно так. Я мечтала о смерти. Не назло родителям и не в качестве протеста. Хоть бы до пяти лет. Потом до двенадцати, до двадцать первого века. Я хотела ее каждый год, каждый месяц, может быть, каждую неделю. Боялась боли, скелетов и холода. Но смерть звала.
Life is unfair
Kill yourself and get over it…
Child of physiology
Black box recorder.
Теперь два часа ночи, а паук сидит в тазу. Я не могу его убить, он же не таракан! Для меня убить паука все равно, что убить альбатроса для средневековых моряков. Или убить пересмешника, который по-английски называется соловей и как соловей поет. Ну нет в Америке настоящих соловьев. Убить паука. Я беру его, с тихим треском рвется паутина. Я бросаю его в раковину, в сток, некоторое время смотрю, а потом включаю воду. Убить паука. Он подарил мне минуту радости. Если верить ученым, продлил жизнь на полчаса. Ха-ха.
В подростковом возрасте я пыталась вскрывать вены. Опасной бритвой, найденной на улице. Совершенно тупой. Я плохо себе представляла, где проходит вена. Решила, что синяя прожилка на руке – это она и есть. И резала, резала, резала. Не прорезая даже кожу, не попадая по предыдущему разрезу. И думала о трупе в ванной. Потом папа взломал дверь, вырвал винты шпингалета. В результате получилось поле разрезов шириной в мизинец и длинной в полмизинца. На левой руке. Достаточно кровавое, вода порыжела. И жутко выглядящее. Но заросло без следа. Ни единого шрама.
Маниакально-суицидальные мысли. Маниакально-суицидальная депрессия. Или уже депрессивный психоз. Сжечь! Не сожгу. Не потому, что рукописи не горят, а потому, что хлопотно это в современной квартире. Сжечь!
8 марта. Тошно, как всегда в праздники. Одуряющий запах мимозы. Старушки у метро с жалкими букетиками на продажу. Пьяные мужчины. Женщины с неподъемными сумками из которых торчат цветы. Как всегда.
В этот день не произошло ничего хорошего.
Классики писали о лишних людях и о маленьких людях. Никто не писал о человеке. Который так мелок и сер, что у него не хватает сил даже на самое простое – убить себя.
Покой – извечная мечта человечества. Парадоксальное сочетание понятий сна, смерти и детства. Пытаясь изгнать эту мечту, оно населяло покой чудовищами. Но продолжало мечтать.
Там, за Стиксом, королевское место для отдыха. Особенно, когда можно вернуться, если надоест смотреть на танец гонимых ветром душ. А можно не возвращаться.
А сегодня щекотно течет кровь. Из носа, у меня часто. Вспоминаются все мертвые стрижи и давшийся мне в руки волшебный четырехлистный клевер. В тот день я была счастлива – от детской гордости: «вот у меня есть, а у вас нету». Я приклеила его на картон между двумя обычными тройными листками. Но четырехлистный мутант не принес мне удачи. Слизываю кровь. Вкусно.
Самоубийца испытывает три желания. Желание убить. Желание быть убитым. И желание умереть. Я мечтаю умереть или быть убитой. Я не хочу убивать.
Мультфильм. По лесу идет щенок и собирает цветы. И напевает:
- На-на-`на-на, на-на-`на-на.
Видит, печальный ослик везет тележку. И дарит ему всю охапку цветов.
- Это мне?
- Тебе!
- А за что?
- А просто так!
Стиснуть зубы, зажмурить глаза, но слезы уже текут, текут. От доброты.
Моя тихая горькая жизнь – моя долгая тусклая смерть.
Само понятие «дом» можно анализировать по-разному. Нечто родное, необходимое, защита и покой. То, что было с рождения и пребудет вовеки. Место, где я живу и умираю. И высотка, как фрейдистский фаллический символ, на который я неосознанно хочу взобраться. Умереть, упав с фаллического символа. Ха-ха.
Там, на стройке, словно прочли мои мысли. Стены дома больше не растут. Строится соседний дом, рядом. Уже два этажа.
Если я плачу неслышно,
Специально, чтоб никто не услышал,
Почему я потом удивляюсь,
Что никто не услышал мой плач?